Анжелика Анн и Сержа Голон

Рябов открыл дверь бани, и на морозный воздух вырвались клубы пара. В полутьме рядно тлели угли очага. Пахнуло дымом и чем-то пряным.

«Хорошо, хоть не серой» — иронично заметил про себя Блад.

— Miserere mei, peccatoris... — пробормотал де Эспиноса, по-видимому, подумав о том же.

— На абордаж, дон Мигель, — рассмеялся Питер и шагнул через порог.

В бане их встретил низенький раскосый человек с бритой головой – голый, если не считать холщового передника на бедрах. Он бесцеремонно потянул за рукав дона Мигеля и знаком показал, что и тому надлежит раздеться. Де Эспиноса гневно зыркнул на него, но затем, надменно кривя губы, скинул штаны и рубаху. Человечек зацокал языком, то ли одобрительно, то ли с осуждением разглядывая поджарое, покрытое шрамами тело испанца, и ткнул пальцем в сторону широкой лавки. Дон Мигель покосился на неторопливо раздевающегося Блада, затем, вполголоса выругался и лег животом на лавку.

Что-то зашипело и забулькало, пар повалил еще гуще. В нем смутными тенями двигались две фигуры: огромная — кормщика и маленькая — узкоглазого дьявола.

Жар наводил на мысли об адском пекле, и дон Мигель, которым владело весьма скверное предчувствие, собрался было заявить, что не желает рисковать спасением своей души, участвуя в подобном непотребстве. Но в этот миг из туманного марева вынырнул человечек. В руках он держал два пучка розог, отчего-то с листьями, и не успел дон Мигель что-либо сказать, как низкорослый дьявол с азартными гортанными выкриками принялся охаживать его по спине и ногам. Влажные листья будто впечатывались в тело, волнами нагнетался жар и становился уже нестерпимым. Пот заливал глаза, и дон Мигель, жадно хватая ртом горячий воздух, клял про себя любопытство Блада. Рядом слышались хлесткие шлепки: мастер Хуан, не покладая рук, трудился над распластанным на соседней лавке доном Педро и низким голосом говорил что-то нараспев.

«Не иначе как читает заклинание», — решил дон Мигель.

Ощущение, что он попал в преисподнюю, усиливалось с каждой минутой, и то, что неуемный Блад претерпевает такие же мучения, ничуть его не утешало.

Тем временем человечек отбросил розги и прошелся по спине испанца цепкими проворными пальцами, безошибочно находя болезненно напряженные мышцы и безжалостно их разминая. Затем как будто наступила передышка, и де Эспиноса приподнял голову, пытаясь разглядеть, что происходит с его товарищем по несчастью. И тотчас на него обрушился ушат ледяной воды. Тело будто объял огонь, воздух с тихим свистом вышел из легких, и только это помешало де Эспиносе взвыть в голос. На несколько мгновений он утратил связь с реальностью

— Ибрагим! Что творишь, ирод окаянный?! — с досадой прикрикнул Рябов. — Говорено тебе было — не в полную силу! Так и уморить боярина недолго!

Питер Блад перевел дух: впечатления от неистовства, именуемого у московитов омовением, оказались куда сильнее, чем он мог предположить. Хотя, получается, кормщик его щадил. А что тогда довелось испытать дону Мигелю? Блад с беспокойством взглянул на испанца, однако тот уже зашевелился.

Ибрагим придерживал дона Мигеля за плечи, помогая ему сесть, и удовлетворенно приговаривал:

— Якши... Жив боярин. Вишь — жив. Лихоманка теперь отпустит. Якши, якши...

***
— Вы помните, какой сегодня день, дон Мигель?

Де Эспиноса молчал. Стряхнув подступающую сонливость, Питер приподнялся на локте и увидел, что тот лежит, устремив немигающий взгляд в потолок.

— После безумной экзекуции, которой мы опрометчиво согласились подвергнуться, немудрено было забыть не только о дне, но и о своем имени, — наконец сварливо ответствовал испанец. — Но, тем не менее, я помню, что сегодня Сочельник.

— Вот и замечательно, — одобрил Питер. — Возможно, варвары-московиты не так уж безумны. Поразмыслив, я нахожу определенную приятность в таком резком переходе от жара к холоду и обратно.

— Не думал, что вам придутся по вкусу этакие... утехи, — ядовито вставил дон Мигель.

— Отмечу также, что ваше дыхание стало ровнее. Это хороший знак, — усмехнувшись, продолжил Блад. — Кстати, у меня кое-что есть для вас. — Дотянувшись до стоящего рядом с лавкой сундучка, он открыл его и извлек пузатую бутылку. В сиянии свечей ее содержимое налилось густым бордовым цветом.

— Малага! Где вы ее взяли? — Де Эспиноса пораженно уставился на Блада.

— Неисповедимы пути Господни, — тонко улыбнулся тот.

— Дьявол... — пробормотал не проникшийся благостью дон Мигель. — Но... мне нечего преподнести вам в ответный дар, дон Педро.

— О, пустяки. Скажем, это благодарность за удовольствие пребывать в вашем обществе.

Де Эспиноса поднялся с постели и, шлепая по полу босыми ногами, подошел к Бладу.

— У меня не было выбора... — Он осторожно взял из его рук бутылку. — Так что я бы сказал — это судьба.

Блад отвернулся и взглянул в окно. Метель прекратилась, и в комнату скупо проникал свет полной луны.

— И все-таки это не значит, что надо отказываться от попыток все изменить. Вновь и вновь...— тихо, словно обращаясь к самому себе, проговорил он, а затем снова взглянул на де Эспиноcу: — Отчасти вы правы, дон Мигель. Но и с судьбой можно поспорить.