Анжелика Анн и Сержа Голон

Кое- что мое, извините за ошибки. Моя миниатюра о детстве и первой влюбленности.

Маленькая храбрая девочка.
Все мое детство связано с больницей, и с врачами. И я их ненавидела, ненавидела всей своей детской душой. Они были для меня монстрами, чудовищами, вылезшими из под кровати. Когда я приезжала в больницу, и они собирались, слетались как коршуны вокруг меня, решая, что же такого еще вытворить с моим телом, с моими ногами. Я сжималась в ожидании, смотря вокруг затравленными, как у маленького зверька глазами, и ждала приговора. Ждала очередной пытки, которую они называли лечением. Главное условие этой жестокой игры было не плакать, не кричать и исполнять все, что тебе говорят, как бы ни было больно. Я терпела, и гордилась своей выдержкой. Маленькая храбрая девочка в мире операций, уколов и таблеток. Но когда мне было семь, в этом мире возник он. Молодой, только закончивший интернатуру доктор. С еще живыми, человеческими глазами, которые смотреть на тебя как на ребенка, а не как на кусок мяса, от которого можно что-то отрезать, или пришить. Не надо говорить, что все маленькие пациенты сразу же прониклись к нему симпатией, и он отвечал им тем же. И какой же радостью было для меня, когда среди всей этой ватаги он выделял меня, именно меня. Мама говорит, что когда я была маленькой, то многие удивлялись, как такая девочка не могла ходить, потому что всем вокруг казалось, что я не просто вот-вот побегу, а взлечу. Большие карие глаза, распахнутые на весь мир, с удивлением, и какой-то тайной - вот что я вижу на своих фотографиях. Вот, наверное, такой меня и увидел он. Я обожала его, доверяла ему не ограниченно.

Среди чудовищ, которых все называли врачами, он был тем, который не мог сделать мне больно. Врачи проходили мимо детей, будто не видя их, не касаясь и не здороваясь. А его - стоило ему появиться в коридоре - встречали радостными приветствиями и улыбками. Я любила рисовать. Меня часто можно было увидеть за столом перед раскрытой тетрадкой с ручкой в руках. Где я старательно выводила головки колокольчиков, самых моих любимых цветов. Я не слышала, как он подошел ко мне, и вздрогнула от его голоса:
- Привет, Танюшка. Чем занимаешься?
- Рисую, - я улыбнулась ему, мне нравилось его внимание. Мне нравилось, когда он приходил, улыбаясь, проводил рукой по моей голове, и спрашивал: "Как твои дела?" Он пристально всмотрелся в мой рисунок и покачал головой:
- Колокольчики рисуются не так.
Я с удивлением посмотрела на него. Пусть я никогда не видела колокольчиков в живую, а лишь в книжках, на картинках, и я точно знала, что рисуются они именно так. Стебель, большой лист, и головка, вытянутая с пятью остроконечными лепестками, но спорить не стала.
- А как тогда?
- Вот так, - он взял мою руку, в которой я держала ручку, в свою и повел по бумаге. На клетчатом листке вырисовывался цветок.
- Колокольчики растут в поле, - объяснял он, продолжая рисовать, - Поэтому в высокой траве их стебли гнуться.
С листка на меня смотрело целое поле колокольчиков. Он отпустил мою руку, и, улыбнувшись, потрепал меня по голове:
- Все поняла?
- Поняла, - серьезно ответила я.

Следующая сцена из моего детства связанная с ним была не настолько радужной и безобидной. Я не помню кому из врачей пришла мысль одеть меня в гипс. При чем гипс тянулся от начала бедра до конца лодыжки. И все бы было хорошо, если бы меня не заставляли в нем еще и ходить. Вата, которой обычно обматывали ноги, перед гипсованием, со временем скаталась, и стала вылезать как шерсть у линяющей кошки. Гипс стал натирать, но я терпела. Маленькая храбрая девочка. Только когда стало совсем невмоготу, я пожаловалась маме. Снимать гипс, только этого я боялась на столько, что готова была терпеть почти любую боль. Все эти инструменты: пилы, маленькие и большие, ножницы, а самое страшное «крокодилы» (кусачки с большими ручками) – для снятия гипса, пугали меня до тряски. И вот я лежала в гипсовом кабинете, на большом покрытом пленкой столе, сжимая в кулачки, вспотевшие от страха ладони. Закрыла глаза и старалась не плакать. Ощущая каждое движение инструментов режущих гипс, в каждую секунду боясь, что ножницы вместе с бинтами захватят часть моей ноги. Долго ждать не пришлось: врач, снимающий мне гипс, задел мою кожу. Боль от пореза усилилась страхом в десятки раз, запустила единственный способ защиты доступный мне, мгновенную неконтролируемую истерику. Куда делась маленькая храбрая девочка, которая так гордилась своей смелостью и терпением? Ее больше не было, был маленький испуганный ребенок. Я не знаю, что привело его в кабинет, наверное, он услышал мой крик страха и боли, который должен был эхом разнестись по коридору. Я не знала как, но он был здесь.
- Что случилось? – спросил он.
- Да задел видимо кожу чуть-чуть, - оправдывалось чудовище.
Видя меня, застывшую в немом страхе, с ручьями слез, цепляющуюся за маму. Он отстранил врача, и подошел ко мне.
- Тиши, все хорошо, - он вытер мне слезы, и успокаивающий взял мою мокрую дрожащую ладошку в свою ладонь, - Я сниму гипс, не бойся. Я постараюсь осторожно.
Ему я могла доверить свою жизнь, и поэтому сдавленно кивнула. Он взял в руки инструмент, и продолжил работу. Мне все еще было страшно, и неотрывно смотря в потолок, временами тревожно всхлипывала, но уже старалась не плакать. Гипс был снят, царапина обработана, а он еще больше стал в моих глазах героем. Героем, спасшим меня от чудовища.

За день до моей выписки из больницы. Мама купила фрукты, и большой арбуз. Устроила прощальную вечеринку. Но на следующий день мне стало плохо, поднялась температура, меня рвало кусками арбуза. Я лежала, боясь пошевелиться, чтобы не стало еще хуже. И вдруг почувствовала его руку на своем лбе.
- Ну, что же ты так Танюшка? – тихо говорил он мне.
Я подняла на него усталые больные глаза, и пожала плечами:
- Я не специально.
К горлу снова подступила тошнота, и я склонилась над тазиком. Живот больно сжимался, держать голову просто не было сил. И тут я почувствовала его сильные руки, поддерживающие меня, и отводящие мои хвостики, чтобы не запачкать, и еще его слова:
- Все будет хорошо, малышка. Все будет хорошо.

Потом я выписалась и больше не поступала в то отделение. Я стала слишком взрослой. И лишь изредка встречала его в коридорах, смущенно здоровалась. Потом намного позднее он перевелся в наше отделение. Но он уже был усталым прошедшим многое врачом, а я почти взрослой девушкой, потерявшая то детское обаяние и наивность в светло-карих глазах. Я не стала спрашивать, а помнит ли он ту маленькую храбрую девочку считающую его героем. И любящую его со всей детской преданностью. Я не спросила, а он не ответил, мы лишь на миг встретились глазами и улыбнулись друг другу.